onyx-rp.ruПятница, 13-ое или не ходите дети в режиссеры
Говорят, сны с четверга на пятницу сбываются...Не знаю, не знаю, но сегодня я встал с тяжелой головой и мокрый...
Нет, не от ужаса, а от страшной духоты.
Последние годы в Москве совершенно невозможно жить, особенно летом.
А тут как назло вызвали на переговоры по поводу сценария фильма «Тайна черной Медведицы». Замечательная история, между прочим, редактор кричала в трубку, что просто-таки русский «Индиана» Джонс...
Кто же знал, что через три месяца грянет финансовый кризис и российского кина опять не станет.
О чем это я?
Вхожу в вагон метро, и все разумные и прекрасные мысли вмиг улетучиваются — нет, не от привычно хмурых взглядов, а от струящихся по вагону ароматов.
В ранней молодости, улыбаясь во весь рот, я влетал в вагон и громко так провоизглашал: Ребята, когда мыться начнем?!
Правда, один раз чуть не схлопотал...
Нет, конечно, реклама отупляет, но с другой стороны, уничтожающая реклама прокладок сделала свое дело, и наши мадамы и мамзели начали следить за собой, а вот с самцами просто катастрофа!
И вот, когда, окончательно одурев от подмышек сорокалетнего коротконогого самца в клетчатой рубашке, я был готов рухнуть в обморок, мой меркнувший взгляд ослепили знакомая лысина и пронизывающий взгляд карих глаз пробирающегося ко мне мужчины.
«Боб? Горбунов? Так он вроде в Испании...»
— Был, да сплыл.
— Какими судьбами, Борюся, в отпуск или насовсем?
— Еще не решил. — И заметив в моих глазах застывшую тоску, он улыбнулся: — Десять лет прошло, а ароматы все те же. Завтра улетаю в Мадрид, осенью вернусь и позвоню.
Десять лет назад, как раз накануне дефолта, наш с Борей однокурсник по режиссерскому факультету ГИТИСа Хосе Луис Чека Понсе, по прозвищу «Понсюк», пригласил Бориса в Испанию попреподавать в его театральной школе месяцок-другой, тот с удовольствием согласился, так там и остался. Даже, говорили, женился на испанке.
В конце сентября, когда я и думать о нем забыл, раздался звонок, и Боря бодрым голосом сообщил, но затаенная грусть от меня не ускользнула, что он вернулся в Москву, так сказать, с концами.
И дней через десять мы встретились.
— Можешь не отвечать, но почему ты вернулся один?
— Видишь ли, Федот...
— Господи, меня уже давно никто так не зовет! — На моих глазах невольно навернулись слезы умиления.
— История банальна и стара, как мир. Нет, Сандра Изабель прекрасная женщина, тонкая, нежная, в меру ироничная, но...
— «Но»?..
— Но, во-первых, я никогда не понимал ее увлечение мистикой, а в последнее время ее вообще потянуло на вуду... Однако и это можно было бы пережить, но утеряно самое главное — вдохновение любви, а без него, сам понимаешь, все когда-нибудь да умирает. И это не главное. Я несколько раз привозил ее в Москву в надежде, что она сможет адаптироваться к русской жизни, но ей просто-напросто не хватает здесь солнца. А жить на две страны, извини. К тому же за десять лет в Мадриде я убедился в том, что русский человек может жить везде, а в России только и исключительно он, и больше никто.
— Вижу, ты еще не отошел, поэтому вернемся к «нашим баранам», то есть к театру. И чем ты там, в солнечной Испании, занимался столько лет?
— Главным образом старался привить на испанской почве систему Станиславского, а с продвинутыми пробовал идти чуть дальше — к Михаилу Чехову, но...
— Опять «но»?
— Культура у нас все-таки разная. Не могу утверждать, как Задорнов, он больше меня поездил, да и профессия у него другая — он наблюдатель... Так вот, не могу утверждать, что они все там поголовно тупые, они — другие. Они привыкли демонстрировать, представлять, а не вживаться и перевоплощаться, иными словами, они создают этакий пунктир роли, а не саму роль, в нашем классическом представлении. Причем такой способ существования у них записан как бы в генетическом коде, поэтому ты сколько угодно можешь с ними репетировать, будет даже получаться, но стоит начаться спектаклю — все, кранты, опять поперло, а выбить привычку разговаривать руками практически невозможно... А может, и не стоит. Пусть они лучше приглашают наши театры и восхищаются нашим непревзойденным искусством перевоплощения.
— Не стал бы питать иллюзий по поводу нашего нынешнего театра. Знаешь же, у нас любят обезьяничать, поэтому ты будешь изумлен таким количеством «пунктиров», что у тебя последние волосы встанут дыбом. Сейчас время дилетантов, причем воинствующих дилетантов. Можно закончить какой-нибудь Ростовский университет или вообще ничего не закончить, позаниматься в студенческом или народном театре, а потом в одночасье стать «гуру» современного русского театра и просвещать нас неразумных, пять лет с утра до ночи «грызших» ГИТИС, что психологический театр давно умер, что сейчас надо заниматься синтетическим театром, но, главное, чтобы зритель был доволен... и так далее и тому подобное. А ты говоришь — перевоплощение! Куда там, они даже не понимают, что это такое. Скоро в театрах начнут поп-корн продавать. По крайней мере, если тот же Табаков вдруг решит или ему подскажут, что это будет давать доход, то в МХТ поставят автоматы для кукурузы.
— В синтетике обычно сильно потеют, поэтому там, на прогнившем Западе, теперь все стараются носить естественные и экологически чистые материалы.
— Твоя ирония понятна, но факт остается фактом, поэтому всякие Серебренниковы и Чусовы правят сейчас бал. Сидят, извини, на унитазе в теплом евротуалете и придумывают всякие заморочки, а потом называют это поисками новых форм. Даже нашего Женовача почти задвинули с его неизбывной любовью к классической драматургии и литературе.
— Как, кстати, поживает наш Сергей Васильевич. Зубы вставил?
— Вставил и облысел, как ты. Женовач в полном «шоколаде» — у него теперь собственный театр.
— Да уж Сергей Васильевич всегда отличался непобедимой провинциальной мудростью, и пока мы, как одержимые, старались что-то доказать пребывавшему в глубоком климаксе Петру Наумовичу, он тихо отрабатывал свои приемы, согласно кивал на грозное шевеление усов и бровей Фоменко и дружил с "колобками«-театроведками, которые впоследствии и сделали его почти «великим». Однако все, что я видел в его воплощении это лишь оттачивание его же однажды придуманных ходов и приемов с последующими их вариациями.
— А еще он профессор и заведующий кафедрой режиссуры ГИТИСа, ныне РАТИ — Российской Академии Театрального Искусства. Чему ты смеешься?
— Да тому, что в свое время отговорил ректора ВГИКа переименовывать институт в академию — Российская Академия Киноискусства — сокращено РАК. Но это так, к слову. А смеюсь я над тем, что для человека, который видел спектакли Г.Товстоногова, А. Эфроса, А.Васильева, А Гончарова, того же еще вменяемого Фоменко и прочая, прочая... И, заметь, не только видел, но и имел счастье общаться с этими великими мастерами сцены, так вот, для меня услышать, что Сергей Васильевич Женовач профессор и заведующий кафедрой режиссуры — смешно, что при всем том не умаляет достижений Сергея, он молодец — сам себя сделал, правда, в ущерб некоторым простым вещам, но это его выбор.
— И все же не забывай, что нынешний гений русской режиссуры — это наш Петр Наумович Фоменко.
— Теперь в твоем посыле слышится ирония? Или мне показалось?
— Чуть-чуть.
— Честно говоря, не могу назвать его «нашим».
— Это почему? Ты, как и я, учился у него, значит — он наш учитель, а мы его ученики.
— Никогда не отказывался от того, что он был моим мастером, а вот учителем, этот вопрос для меня весьма и весьма спорный.
— Это в тебе старая обида говорит, потому что в отличие от нас он все пять лет бесконечно третировал тебя.
— И даже, если помнишь, просил меня добровольно уйти с курса?! Я тогда в первый раз ломанулся во ВГИК, к Хуциеву, меня ему порекомендовала Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина. Кто же знал, что не пройдет и двух лет, как я буду там преподавать, и тот же Хуциев, а потом и Баталов будут предлагать мне работать на их курсах. Но тогда в союзе кинематографистов случилась революция, и я угодил под общую гребенку, «срубили» всех переходников Бондарчука, а заодно и меня.
— Ты ничего не рассказывал.
— А зачем? Делиться надо радостью, а не проблемами. Так что, обиды на Петра Наумовича у меня как таковой нет, даже за то, что на пятом курсе, перед самым дипломом, он решил-таки меня отчислить. «Вот неймется человеку! Совсем сбрендил на старости лет!» — в сердцах подумал я и уехал ставить дипломный спектакль, а поставил целых два. Кстати, он пытался меня и на защите диплома добить, но меня Борис Гаврилович Голубовский отстоял. Ну да ладно, это дело прошлое. А не «наш» Петр Наумович потому, что практически отказался от нашего с тобой курса — нас нет, кроме Сергея Женовача да еще, может быть, Сергея Качанова, и во всех официальных источниках его педагогическая деятельность ведет свой отсчет с того курса, который сейчас составляет костяк его театра.
— Ты будешь смеяться, но Сергей Якубенко с их курса рассказывал мне, что не было семестра, чтобы он не вспоминал о тебе, хмурил брови, почесывал нос, грозно шевелил усами, а Каменькович его еще и подкалывал.
— Занозой я оказался, да и не только я, поэтому после нашего уникального курса — а у нас что не персона, то индивидуальность, он и набрал малолеток, чтобы они смотрели на него как на бога и не спорили, а внимали. Если кто-то и чему-то нас с тобой научил, так это Роза Абрамовна Сирота, а не Фоменко. И еще: у того же Марка Захарова схватает чувства юмора и самоиронии просто делать хорошие спектакли и не претендовать в отличие от нашего шефа на гениальность. Количество трюков и режиссерское обаяние или, как он любит говорить, режиссерская заразительность отнюдь не свидетельствуют о гениальности Петра Наумовича. Когда я работал в театре Гоголя, то дружил, да и дружу до сих пор с Ольгой Науменко (Галя из «Иронии судьбы») и ее мужем Сашей Скворцовым (лауреат Государственной премии за спектакль «Берег» по Ю.Бондареву)... Так вот, она мне говорила: Знаешь, Боря, почему я хорошая актриса, а Алиса Фрейндлих гениальная? У меня двадцать пять штампов, а у Алисы — сто. Так и с нашим шефом: штампов завались, а образности нет, той какая была у Товстоногова и Эфроса, они ведь ставили конкретную пьесу, искали к ней ключ, а не приспосабливали ее под свои, пусть изощренные, но трюки. В чем наш Фоменко гениален, так это в поэтическом театре, но это тоже объяснимо: музыкант как-никак, правда, несостоявшийся. Наша «Пиковая дама» на ТВ была просто супер, хотя с визуальным воплощением можно и поспорить. Ну да ладно, Бог с ним, с Петром Наумовичем, я ему благодарен хотя бы за то, что он меня все-таки не решился выгнать.
— Возможно, ты и прав, не во всем, конечно, но... В прошлом году мои старинные друзья по энергетическому институту с таким восторгом начали смотреть по «Культуре» ретроспективу спектаклей Фоменко, однако уже третий спектакль не смогли даже досмотреть. В чем дело? спрашиваю я. А в том, отвечают, что за бесконечными трюками напрочь исчезает всякий смысл.
— Вот именно смысла он всегда и боялся, поэтому и начал ломать наших дипломных «Игроков», но, к счастью, недоломал, Сирота сделала очень жесткий рисунок.
Я вдруг понял, что разговор уходит куда-то в сторону и нахлынувшие на нас обоих воспоминания вызывают отнюдь не милую ностальгию по студенчеству и свободному от каких бы ни было рамок творчеству, а какое-то совсем иное чувство, неприятно сосущее под «ложечкой».
По всей видимости, Боря почувствовал что-то нечто подобное и перевел разговор на другую тему.
— Наверное, хочешь спросить: почему я вдруг ушел из кино и снова нырнул в театр? Наше кино к тому времени почти совсем загнулось, а заниматься чем-либо другим, кроме театра или кино, мне не хотелось, поэтому я спокойно, без дрожи в коленках, и принял предложение Хосе Луиса, а дальше случилось то, что случилось, по крайней мере, я ни о чем не жалею. А кинематографом я продолжаю заниматься, правда, больше теоретически, к тому же с тех пор, когда я снял свой фильм, прошло слишком много времени, поэтому, честно говоря, я не испытываю страстного желания вернуться на эту стезю, однако если появится... Нет, теперь я буду все тщательно взвешивать, прежде чем бросаться в прекрасную авантюру под названием «кино», но, честно говоря, здоровье дороже.
— А как в Испании с кином?
— Да никак: мой любимый Педро Альмадовар, еще три-четыре режиссера, Пенелопа Крус да Хавьер Бардем. Ах да, чуть не забыл про нашего милашку Бандераса — вот и весь испанский кинематограф плюс бесконечное «мыло» вперемешку с американскими боевиками и сериалами. Нет, на съемочной площадке они работать умеют, присутствовал, но со всем остальным их вечная hasta mañana, своим разпиз... прости, своими разгильдяйством и ленью они очень напоминают нас, поэтому русскому человеку лучше и легче всего жить именно в Испании.
— Понятно, наши испанцы вроде не бездельники и могли бы жить?..
— Живут они, уверяю тебя, хорошо, но главное, спокойно. А самое любимое занятие сесть вечером в каком-нибудь кафе и трещать до ночи без умолку. Днем, в сиесту они надрыхнуться, солнца много, энергии много, вот и чешут языки. Нет, я не «против», но возьмем, допустим, меня, я вроде бы не самый глупый человек и с широким, скажем так, диапазоном знаний и то не всегда и не везде могу найти тему для разговора, а у них всегда найдется, о чем поговорить: какие чулки сегодня купила, как выбирала, что сказала продавщица и т.д. и т.п. Правда, есть у них две неприкасаемые вещи: церковь и футбол. Представь, идет вечерний выпуск новостей, приблизительно, как и у нас, минут на сорок пять, так вот — о футболе они говорят минут десять-двенадцать и на полном серьезе. Я обожаю «Реал» и Рауля, но говорить об этом столько времени — уволь, язык жалко. Так что, в ближайшем будущем нашу «продвинутую» молодежь ждет такое же скучное существование, и я им не завидую. Кажется, Бродский сказал: Империи создают культуру, а демократии ее разрушают, точность фразы не гарантирую, но смысл тот. На Западе давно превратили культуру в продукт потребления, типа гамбургера, а мы, если будем, как всегда, начиная с Петра «Великого», и кому, кстати, в голову пришло назвать его «Великим»? Так вот, если мы будем обезьяничать, то при наших темпах очень скоро заткнем Европу за пояс. Понимаешь, кто-то очень хитрый незаметно подменил понятие «искусство» на шоу-бизнес и понеслось, а теперь этот страшный маховик не остановить.
— По твоим словам, получается, что Европа это сплошное разочарование?
— Европа — это музей. Ты можешь свободно путешествовать, восхищаться красотой городов, домов, памятников, наслаждаться четко расчерченными и изумительно выстриженными ландшафтами... Но ты ведь никогда не будешь жить в музее?!
— Тогда зачем ты столько лет вместе Хосе Луисом упирался?
— Отнюдь, я не упирался, я занимался тем делом, которое люблю и умею делать хорошо, мне за это платили не так чтобы очень, но на вполне нормальную жизнь хватало, потом я уехал не свои творческие амбиции тешить, а только работать, да и стремительный роман с Сандрой Изабель сыграл не последнюю роль в моем выборе. Однако самое главное, что я там ощутил, по крайней мере, в первые года полтора — это свободу, только не в том примитивном понимании, которое сейчас бытует у нас.
— А в каком интересно?
— Человек, как тебе должно быть известно, изначально несвободен, поскольку связан пространством, временем и причинно-следственными связями. Уехав в Испанию, я поменял пространство, время и разорвал практически все причинно-следственные связи, из старого «багажа» остался только наш любимый «Понсюк». Поверь, это обалденный кайф! Идешь по Мадриду и чувствуешь себя единственным человеком на свете, все остальное, поскольку ты без знания языка, красивая декорация.
— Как там наш «Понсюк»? Вы с ним не ругались, он — чистокровный испанец, ты тоже мужчина с «бешеным» темпераментом, не зря же Сирота сравнивала тебя с Луспекаевым.
— С кем? Ты ничего не путаешь?
— Нет, мне об этом Каменькович рассказывал, она все время терроризировала «Фому», чтобы он занялся тобой, но тот уперся и всё.
— Приятно, конечно, но дело прошлое. Вот Хосе Луиса как раз понесло в актеры, за десять лет он наигрался на полную катушку, но опять же главное, чтобы человеку это нравилось. С режиссурой у него и в ГИТИСе не ладилось, если помнишь.
— Что же получается, за десять лет ты не поставил ни одного спектакля?
— Нет, и сделал это намеренно. Конечно, я помогал Хосе Луису, но только советом, не более.
— Неужели разочаровался в профессии?
— В какой-то мере — да. Она, то есть режиссура, так же, как и актерство — вещь вторичная. Однако если актер зависит только от режиссера и продюсера, в меньшей степени от драматургии, то режиссер зависит от очень большого количества факторов и главным образом субъективного характера, начиная с того, что актер сегодня с похмелья или у него изжога, кончая тем, что продюсеру наставила рога его молоденькая жена... Потом, в театре, как в футболе: если спектакль удался, то это достижение всей команды, а если случился провал — то это вина и провал только и исключительно режиссера. Поэтому я иногда задаю себе вопрос: Как ты, Борис Николаевич, умудрился выбрать эту профессию при твоем врожденном стремлении к свободе и независимости? К тому же, чтобы создать на сцене, как говорил Таиров, самодовлеющее произведение искусства нужно быть...
— В смысле?
— Сейчас поясню. Как-то в гримерке один актер сказал Инне Ульяновой (Маргарита Павловна из «Покровских ворот»): Вы никогда не станете великой актрисой. Та аж попрыгнула: Это почему? Потому что слишком любите жизнь, отвечает тот... Короче, нужно быть. Или сделать выбор, как сделал тот же Женовач, поэтому у него сейчас и свой театр. Что же касается меня, то, как говорил, один из твоих персонажей: Я слишком много бродил в поисках вселенской любви...
— И чем ты теперь собираешься заниматься?
— Пойду к однокласснику в курьеры, он крупный бизнесмен, думаю, не обидит по старой дружбе. Хотя сейчас даже в России дружба уже имеет цену.
— Шутишь? — наконец проговорил я.
— Шучу, конечно. Тот, кто однажды вкусил свободы, уже никогда с ней не расстанется, а искусство, чем бы человек конкретно не занимался, это свобода, по крайней мере, в те моменты, когда он действительно «творит» и в этом своем «творении» уподобляется... Впрочем, не мне тебе объяснять, ты сам все это чувствуешь и знаешь, когда сидишь в тиши кабинета и сочиняешь свои замечательные, но очень своеобразные романы, пьесы и сценарии.
— И все-таки?
— Потом как-нибудь расскажу, пока это секрет. Знаешь же, мы люди искусства — существа суеверные, но с бесконечной верой в святость такого, как кажется многим, простого занятия как «искусство».
Лукаво улыбнувшись, Борис подмигнул мне и быстро пошел по Садовому кольцу в сторону Красных ворот.
— Нет, просто так это не закончится, он обязательно что-нибудь придумает этакое... — вдруг вслух подумал я. — Не зря же еще в институте он говорил о себе, что родился строптивым, взрослея, стал бешеным, а чтобы выжить вынужден был стать сдержанным, но очень ядовитым.
Федор Ландрин, драматург http://flandrin.ru
Отзывы и комментарии